doska2.jpg



Яндекс.Метрика
Традиционное обучение Апологетика традиционного обучения (книга) Глава 4 Умные образы в истории культуры (популярный очерк) - 4.5. Учение о «живом и цельном зрении ума». Умные образы в русской философии
Глава 4 Умные образы в истории культуры (популярный очерк) - 4.5. Учение о «живом и цельном зрении ума». Умные образы в русской философии
Индекс материала
Глава 4 Умные образы в истории культуры (популярный очерк)
4.1. У истоков умного образа: мифы, басни, притчи
4.2. Древний Китай. Конфуцианство
4.3. Античная философия. Сократ. Платон
4.4. Западноевропейская философия (от Средневековья до марксизма)
4.5. Учение о «живом и цельном зрении ума». Умные образы в русской философии
4.6. Умные образы в естественнонаучном знании и познании
Все страницы

4.5. Учение о «живом и цельном зрении ума». Умные образы в русской философии

Обстоятельства  места (ландшафт, климат, окружение) и времени  (исторический путь) – судьба – порождают своеобычный духовный склад народа, накладывают неизгладимый отпечаток на его философию.

Находясь между рациональностью, рассудочностью Запада и  интуитивностью, образностью Востока,  наша  философия  повенчала вроде бы взаимоисключающие начала  в глубоком синтезе живого, яркого, острого, блестящего, пытливого, оригинального, парадоксального, насмешливого, бойкого, сметливого, ухватистого – «ума-разума». Ум сообщает мышлению свежесть, оригинальность, проницательность, гибкость, связь с эмоциональной сферой, воображением. Рассудок – прозрачность, определённость, устойчивость формальных процедур. Разум – рефлексивность, цельность, осмысленность бытия – мудрость. Об этом триединстве сознания хорошо сказал современный отечественный философ Л.Е. Балашов: «Ум ярок, рассудок ясен, разум глубок» [Балашов Л.Е., 2004, с. 518].

Почти все серьёзные исследователи сходятся в одном. Русская философия редко умещается в прокрустово ложе рассудка, жёстких логических схем, абстрактно-теоретических построений. Скорее, наша философия литературоцентрична. А наша литература с её мыслями о вечном, непреходящем, с её «проклятыми вопросами», с «бессистемными системами», с накалённой верой,  поисками Бога, абсолюта и есть «истинно русская философия… философия в красках слова, сияющая радугой мыслей, облеченная в плоть и кровь образов художественного творчества» [Волжский А.С. (Глинка), 1906, с. 300–301].

Я уже указывал на то обстоятельство, что между литературно-художественным, мифологическим, мистическим осмыслением-переживанием мира и  умным образом один шаг. Причём можно двигаться как от умного образа к художественному, так и наоборот. В отечественной философии и литературе давно исхожены оба направления.

Мало того, в русской гносеологии (теории познания) было создано обладающее колоссальным эвристическим потенциалом учение о «живом», «цельном» знании. У истоков этого светлого учения стояли члены знаменитого кружка любомудров: его председатель Владимир Фёдорович Одоевский и основоположники славянофильства Иван Васильевич Киреевский (1806–1856) и Алексей Степанович Хомяков (1804–1860). Кругами по воде разошлись по русской философии гносеологические идеи Одоевского, Хомякова и Киреевского. Школы и направления разные, порой антагонистические,
по-своему приняли и интерпретировали учение о «живознании». Удивительно, но среди учеников, последователей, оппонентов: почвенники и символисты, интуитивисты и космисты, иррационалисты и даже позитивисты. От одного перечисления имён дух захватывает: Михаил Михайлович и Фёдор Михайлович Достоевские, Аполлон Александрович Григорьев, Николай Николаевич Страхов, Владимир Сергеевич Соловьёв, Сергей Николаевич и Евгений Николаевич Трубецкие, Николай Александрович Бердяев, Николай Онуфриевич Лосский, Семён Людвигович Франк, Андрей Белый, Константин Дмитриевич Кавелин,  Константин Эдуардович Циолковский и многие-многие другие.

Наверное, только мыслители будущего смогут по достоинству оценить наследие русской философии XIX века. Уверен, что этот золотой фонд будет востребован человечеством. От себя же скажу, по моему глубокому убеждению, предмет нашего исследования – умный образ есть не что иное, как форма, или, лучше сказать, начальная ступень живого, цельного знания. Без учения о живом знании нельзя понять концепцию умного образа, в свою очередь, концепция умного образа конкретизирует учение о живом знании. Поэтому, хоть и далеко учение о цельном знании от забронзовелой завершённости, хоть и изобилует нестыковками, но всё-таки содержит зерно, имеет направление-интенцию, несёт в себе вполне осознанные интуиции, необходимые для понимания сути изучаемого нами феномена – умных образов. Займёмся перечислением главных положений:

1. Любомудры увлекались философией Шеллинга, утверждавшего, что философия «не только возникла из поэзии, но и стремилась возвратиться к этому своему источнику». Любомудры также «проповедовали необходимость для литературы не только чувств, но и мыслей, а для науки – не только логики, но и образности» (Вл. Муравьёв).  «В наш век наука должна быть поэтическою» – писал В.Ф. Одоевский [Одоевский В.Ф., 2007, с. 14].

К средствам познания относятся и разум, и «инстинкт» (другие философы, в более поздний период, в качестве синонима употребляли слово «интуиция»). «Инстинктуальная поэтическая деятельность духа отлична от разумной в области своих действий, но в существе своём одинакова» [Там же. С. 31–32].  В романе «Русские ночи» и в  заметках к этому роману В.Ф. Одоевский выдвигает идею  о «науке инстинкта», задача которой «прийти к низшим формам ощущения, инстинктуального ощущения жизни, проведя эти нижние формы через разумность – оразумить инстинкт» [Цит. по: Поляков Л.В., 1995, с. 42]. «Великое дело понять свой инстинкт и чувствовать свой разум! В этом, может быть, вся задача человечества» [Одоевский В.Ф., 2007, с. 295].

2. Жизнь, замыкающаяся в формально-рациональном царстве количества, – не жизнь, а, так, «механика корыстолюбивого беспокойства» (А.С. Хомяков). Западный человек целиком и полностью «сердечные убеждения подчиняет умственным», живёт почти исключительно «по расчету», сообразуясь с «резонами». Ричард Львиное Сердце, Дон Кихот и Леонардо умерли. Им унаследовал добропорядочный бюргер, обыватель-буржуа: человек-схема, человек-машина, человек-автомат.

3. А что же фетиш XIX века – наука? На Западе –  ничего обнадёживающего. Между «формальной отвлечённостью» рационализма и «отвлечённой чувствительностью» позитивизма утратилось-потерялось главное. Изошёл из науки дух. Отношение к познанию как к таинству, священнодействию, мистерии уступило место голому логоцентризму.

Учёные мужи глубины необычайной; энциклопедисты, античным мыслителям под стать; средневековые алхимики и схоласты капитулировали перед «опытом», «экспериментом», объективным знанием. Не до трактатов.  Мелочность тем. Суемыслие. Напыщенные ничтожества. Западная наука как разбитое зеркало. Разлетелось на тысячи  осколков. В каждом – лик «специалиста», «профессионала». В одном специалист, во всех других сферах – дурак дураком. Вычленил горе-профессионал свой узенький предмет,  абстрагировал,  выкорчёвывал  из естественного состояния, живой связи со всем сущим… И, самое трагичное, подрубил учёный-позитивист корни-связи познаваемой сферы с трансцендентным, Божественным, душу свою остудил, впал в теплохладное состояние, а значит, закупорив связи с Небом, разучился познавать. Тупик, вырождение, упадок, несмотря на внешние могущество и лоск.

Как в воду смотрели славянофилы.

4.  России, «стране сердца», суждено спасти Запад, вдохнуть жизнь в холодеющие, мертвеющие формы, подхватить знамя культуры, поднять на новую высоту, встать во главе человечества, повести вперёд. Почему России? Отцы восточной церкви учили нас «безмятежной цельности духа». В то же время контакты с Западом закалили нашу волю, научили «проводить свои познания» сквозь «логическое иго», подкреплять разумом «природное, инстинктивное чувство».

Быть может, мечты о «светлом будущем» лишь томление духа? Грёзы? Мессианство, за которым скрывается азиатская лень? Нет, отвечает В.Ф. Одоевский. Был прообраз нового человека в нашей истории – «великий естествоиспытатель по имени Пётр Великий». «…Он видел в своём народе действие стихий, почти потерявшихся между другими народами: чувство любви и единства, укреплённое вековою борьбою с враждебными силами; видел чувства благоговения и веры, освятившие вековые страдания; оставалось лишь обуздать чрезмерное, разбудить заснувшее». И Пётр «привил к своему народу те второстепенные западные стихии, которых ему недоставало: он умирил чувство разгульного мужества – строением; народный эгоизм, замкнутый в сфере своих поверий, – расширил зрелищем западной жизни; восприимчивости – дал питательную науку». И «новая, горячая кровь полилась в широких жилах исполина… он вспомнил все неясные мечты своего младенчества… вздохнул вольно дыханием жизни, поднял над Западом свою мощную главу, опустил на него свои светлые, непорочные очи и задумался глубокою думой» [Одоевский В.Ф., 2007, с. 300–301]. Неужели мы совсем забыли и предали себя, переродились, исчезли?

5. «Я во всём и всё во мне». Связать обе истины, «духовную и естественную», утвердить «истину духовную видимым её господством над истиною естественною, и возвысить истину естественную её правильным отношением к духовной, и связать наконец обе истины в одну живую мысль» [Киреевский И.В., 1911, с. 272].

Ум-разум, бескорыстное стремление к истине совокупно с органичным чувством единства, всеединства мира, с голосом совести в божественной красоте, в сочувственном согласии с верой… Так рождается «духовное зрение».

Целостный, живой мир познаёт целостный, любящий, живой человек. Человек должен стремиться «…собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлечённой логической способности за единственный орган разумения истины; чтобы голос восторженного чувства, не соглашённый с другими силами духа, он не почитал безошибочным указанием правды; чтобы внушения отдельного эстетического смысла, независимо от других понятий, он не считал верным путеводителем для разумения высшего мироустройства (чтобы даже внутренний приговор совести, более или менее очищенной, он не признавал, мимо согласия других разуметельных сил, за конечный приговор высшей справедливости); даже чтобы господствующую любовь своего сердца, отдельно от других требований духа, он не почитал за непогрешительную руководительницу к постижению высшего блага;  но чтобы постоянно искал в глубине души того внутреннего корня и разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума [Киреевский И.В., 1911, с. 249].

6. И напоследок – о детях. В.Ф. Одоевский признаётся: «Дети показали мне всю скудость моей науки. Стоило поговорить с ними несколько дней сряду, вызвать их вопросы, чтобы увериться, как часто мы вовсе не знаем того, чему, как нам кажется, мы выучились превосходно»  [Одоевский В.Ф., 2007, с. 311].

Истинный учёный как дитя, чудак, «не от мира сего». Ребёнок чувствует присутствие Учителя. Просто живёт с этим и всё, как воздухом дышит. Таков, например, Ломоносов,  открывший «в глубине своего духа ту таинственную методу, которая изучает не разорванные члены природы, но все её части в совокупности, и гармонически втягивает в себя все разнообразные знания». Будьте как дети, и тогда вы «поверите своей… надежде о полноте жизни, поверите приближению той эпохи, когда будут одна наука и один учитель, и с восторгом произнесёте слова, не замеченные вами в одной старой книге: «человек есть стройная молитва земли [Там же. С. 304].

Нужно ли говорить, насколько живым и образным, искрящимся, искромётным был язык наших выдающихся философов. Невозможно оторваться, закрываешь прочитанную книгу и уже мечтаешь о новой встрече с ней. Ни одну метафору нельзя разгадать до конца, испить до донышка. Кажется, уже исчерпал все смыслы, глядь, а ключевая водица мысли вновь собралась. Приведу только  две метафоры, любимые.

В Германии Иван Васильевич Киреевский посетил лекцию знаменитого профессора, историка, переводчика (именно его перевод Платона Киреевский считал лучшим) Шлейермахера. Разочарование было страшным. «Мелочный рационализм». Рассуждая о Христе, Шлейермахер всё «вертелся с кучею неполных, случайных вопросов», «хотел, да не мог» говорить по существу, заглянуть глубже, всё барахтался в неразрешимых противоречиях и упражнялся в плоских силлогизмах. Типичный западный учёный. «Его система похожа на языческий храм, обращённый в христианскую церковь, где всё внешнее, каждый камень, каждое украшение напоминает об идолопоклонстве, между тем как внутри раздаются песни Иисусу и Богородице» [Цит. по: Лосский Н.О., 1991, с. 16].

Следующая метафора принадлежит перу Владимира Сергеевича Соловьёва. Именно Соловьёв, на мой взгляд, максимально развил учение о живом знании, включив многие прозрения славянофилов в свою концепцию соборности. О соборности написаны тома. Но  есть одна ёмкая  метафора, с логической необходимостью рисующая непреложность соборного отношения человека к другому человеку.

Представим общество как человеческое тело. Отдельные люди – отдельные органы: почки, печень, сердце, лёгкие… Если бы каждый орган вздумал заботиться только о себе, жить по законам «рынка», спасаться в одиночку, старался бы поменьше отдавать, побольше получать, лихорадочно рос за чужой счёт, то в конце концов, подорвав жизнеспособность других органов, «свободный», «орган-эгоист» обрекался на погибель. Отсюда – «любите друг друга», «Бог есть любовь», идея «коллективного спасения», соборности.  Медики ещё очень давно подметили, что приведённая метафора не так уж «фантастична», скорее она является редуцированным, упрощённым описанием страшного недуга – рака.

Завершая этот раздел и предваряя следующий, мне бы хотелось, подражая любомудрам, представить вашему вниманию умный образ, объясняющий взаимодействие умных образов и научных понятий, теоретического образного и научно-теоретического знания, в процессе мышления.

Настоящий учёный подобен дерзкому бунтовщику, бросившему вызов напыщенному обществу слепцов, марширующему с широко закрытыми глазами в пропасть. Учёный – подобен декабристу, выброшенному царящей посредственностью из высшего света «во глубину сибирских руд».

Спонтанные, житейские понятия, образы и грёзы: их беспрестанное порождение, проецирование, вбрасывание, как удар кайла о породу непознанного. «Там узник молотом о камень бьёт, вперёд друзья, вперёд, вперёд, вперёд!» Удар за ударом отвоёвывает узник науки сантиметры свободы для человеческого разума.  «Пусть знает, кровь его тропу пробьёт, вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!» Идут за смельчаком-пионером немногочисленные отрешённые от мира чудаки-последователи, сыплется ещё со сводов зыбкий песок сомнений, скепсиса, непонимания. Но неудержима тяга к познанию! Идут ученики за гением, расширяют горизонт, на месте зыбких  образов-озарений, прозрений,  ставят надёжную крепь, льют бетон научной понятийности.

Был сырой узкий лаз. А теперь – широкая рельсовая дорога. Шум горнодобывающего комбайна. И снуют вагонетки с породой. И не пропал «тот скорбный труд».

А что же наш первопроходец? Присвоят ли себе его лавры околонаучные мещане, мародёры? Сохранится ли благодарная память в сердцах потомков?  Как знать… Но наука окажется ближе к истине.

Однако не вечно празднику длиться.  Выработка продолжится до тех пор, пока не явит свою разрушительную силу подземная стихия. Взрыв метана – смена парадигмы, чудовищное  давление неразрешимых противоречий, обязательно заставит забросить обустроенный рудник, начать разведку в другом месте. «Всё опять повторится сначала». Впрочем, начинать придётся не с нуля, а с рефлексии – анализа пройденного, прежних ошибок и достижений.