doski7.jpg



Яндекс.Метрика
Педагоги и педагогика Со свиданьицем вас, Марьиванны
Со свиданьицем вас, Марьиванны - часть вторая
Индекс материала
Со свиданьицем вас, Марьиванны
часть первая
часть вторая
часть третья
Все страницы


****
«Дождливым, вперемешку с хлопьями снега, октябрьским днём Красная площадь была набита московским людом. С головы мокрая толпа раскачивалась из стороны в сторону, как море близ берега. Штормилась она вопросом: «Откуда, с какой стороны приведут  на Лобное место? Вот бы увидать её поближе». Одни утверждали – с Никольской. Там, мол, околоток центральной городской части. В другом месте толпа сходились на том, что от Тверской обязательно поведут; ведь зверюгу должны увидеть как можно больше народа. Но и ни те, и ни другие не угадали. Полиция с трудом расчищала дорогу к эшафоту от Водовзводной башни Кремля. Тайный застенок помещался там ещё со времён Иоанна Грозного. Под страстные вопли толпы на казнь вели Дарью Салтыкову. Родовитую дворянку, породнившуюся через замужество с Репниными и Волконскими… 
Ступив на возвышение, разбойница тут же была прикована к столбу. Следом на её грудь повесили картонку с чёрными словами: «ДУШЕГУБИЦА и МУЧИТЕЛЬНИЦА».
– На куски рвать! Живьём и на куски! – требовали в толпе.
– Холопское отродье! Скоты! Тьфу, мразь поганая! – хрипела  в ответ Дарья Николаевна.
Барабаны в тот день не таким сухим горохом, от дождя и мокрого снега, заглушили легко ненависть толпы и жертвы. Палач не без усилий поставил несчастную на колени и над ней развернул свиток для прочтения сентенции… И выходило по этой бумаге, по сентенции правящего Сената, сесть Дарье Салтыковой на одиннадцать долгих лет в подземелье и на короткую тяжелую цепь. Божий свет над головой она будет видеть только один раз в день. Когда туда станут опускать пищу со свечным огарком вместе. Через одиннадцать лет её, почти ослепшую, переведут в застенок монастырской тюрьмы. Там будут содержать ещё целых двадцать два года. До смерти…
– И что человеку не жилось барыней? – похоже, позавидовали в толпе.
– Кабы человек был, – послышалось в ответ.
– Был! Был он! Да вот не сладились душа с телом.
– Поделом так, люди добрые. Поделом, скажу…           
Тяжело и коротко бухнул колокол на храме Покрова Богородицы, оповестив об окончании казни. Крестясь на купола, с площади стали расходиться. Но не больно уж и скоро, как спешили сюда по утру. Отняла, после совершившегося на ней, Красная площадь спешную            
походку горожан.   Гул от тяжелого чёрного удара ещё катился над площадью, когда Екатерина, оставив в креслах собеседника, подошла к окну. За стеклом под дождём и снегом не торопился люд московский вернуться к оставленным на время делам. Но прямо на глазах императрицы пустынной становилась площадь Красная. На мысках государыня качнулась лбом к стеклу и тут же вернулась на пятки. Потом ещё и ещё раз, вроде того китайского болванчика, только всем  телом своим. В этих движениях  почти всегда угадывается в человеке очевидное бессилие от ясности желаемого им.               
– Я никогда не умею, господин Новиков, да и не хочу спрашивать умно, – возвратилась государыня в кресла от окна, – чтобы услышать глупый ответ. Но отчего же и на третий раз мы различны в понимании просвещения народа?
– Ваше Величество, осмелюсь подозревать в том конечные цели просвещения, – весьма угрюмо отвечал собеседник императрицы. – Просветительские труды есть, которые учат. Наравне с ними есть, которые могут призывать. Ещё  есть, которые укрепляют тебя…
Говорил господин Новиков тихонько, как обессиленный, не поднимая подбородка от груди. Такой позе он был обязан, казалось, своему крупному носу, отнявшему силы у мышц, держащих голову на плечах прямо.
– Интеллектуальная гимнастика. И не более, господин Новиков. Ею обычно начинают заниматься от сильного утомления злом. На всех и всея.  Но от того она всего и может, что нашептывать идеи. Чаще всего сумасбродные. А идеи побуждают к делам. По крайней мере, к их прожектам. Но просвещение, Николай Иванович, не есть лекарь.  
– Простите, но я бы так не осмелился…    
– Зато ваша государыня осмеливается утверждать: народ сам по себе всегда зализывал и 
залижет обязательно свои раны. Сделает это без вас и нас – умников. Когда время учует.
Словом, он всегда сам избавлялся от хвори. А вот подметить, унюхать его рану или какую болезнь – сие дело просвещения и просветителей… Отчего опять замолчали?
– Покорнейше прошу простить за грубость русского красноречия, но «Как ни молись, а  всё чертям достанется» – вот и вся будет мудрость народная на старания просвещения. Уж такой характер наш, Ваше Величество. Кажется, об этом и в «Кошельке» свою пьесу поместили. Читал – весьма,  весьма поучительно.      
– Русский простолюдин гибнет от собственного безразличия к себе. Ведь «за други своя»  готов прямо на плаху. Вот его характер. Такая мысль не посещает умников в ложе?
Вздрогнул Новиков; слова императрицы, произнесенные тем же любезным тоном, будто ожгли его, как кнутом.  Но неудобство собеседнику  осталось незамеченным ею, так как государыня продолжала поглаживать  болонку, дремавшую у неё на коленях.
– Слышала, и вы учредили на Москве масонскую ложу. Учредили…  Но коли так, то научите своих каменщиков ставить знак равенства между просвещением и воспитанием. И ещё, Николай Иванович, – разбудила Екатерина болонку, поднимаясь с кресел. – Будете не принимать очевидного… Тогда передайте братьям, что этим они дадут нашим купцам  лёгкую возможность более богатеть. От казённого спроса на верёвку.
Отпустив посетителя доброжелательной улыбкой, выражающей скорее разочарование, чем надежду, она позвала колокольчиком камердинера.
– Захар, голубчик… Вели сыскать ко мне Храповицкого. Этот вот список пусть снесут в Эрмитажную библиотеку. И пошли кого-нибудь в академическую лавку за атласом. Как с этим управишься, снеси перья очинщикам – корябают, прям, как по сердцу. Потом, и непременно, об давешнем, для Сената, не забудь. А то мне уж сказывают, что сенаторы
наши супротив настроены. Кормильцы называются.
– Ничего не слышал пока.
– Ну как же… Вовсю не согласны, что обыкновенная школа как крестная мать жизни за 
нашим окном. И как на них управу найти? Не ферштейн пока.                                                     
–Управишься тут, гляди-ка, – продолжал жаловаться, похоже, самому себе камердинер. – Ни минуты ногам нет покоя. Захар –  то,  Захар –  это… Мне, чай, годков…
– Обстонешься теперь, граф Ворчалкин. Тут переработался, ступай в истопники. Чай, вакансия там найдётся. Пособлю с этим, коли не будет такой.
– И гнать не за что. А в истопниках был, сами изволили вернуть. Иль запамятовали?
Продолжая гундеть себе под нос, камердинер принялся собирать со стола очень сильно корябающие, «прям по сердцу», перья.
– Попроси, чтоб болтушки принесли. Верно, опять от кофею сердце покалывает. Да и сам испей чего-нибудь. С устатка-то.
– Давеча только морсу выпил. И сами изволили откушать своей болтушки минуту назад. А может как вчерась, – уже с сочувствием в голосе припомнил Захар, – прошлись бы по набережной, а? Да в речном воздухе. Глядишь, боль опять бы и прошла.
– Пожалуй, надо так и сделать… Пойдёшь со мной гулять? – позвала Екатерина болонку, но вдруг остановила своего Захара в дверях. – Погоди!.. А коли меня снова народ увидит? Второй день сряду гуляющей. Ведь могут подумать, что я ничего не делаю. А только гуляю себе и гуляю. Так это?
– Могут, матушка. Ой, ещё как могут у нас…» 
****
Игорь Павлович не слышал, чтоб его попросили открыть следующую газетную страницу. И этим посчитал, что вопрос со свиданием решен положительно. Он принялся со своей стороны готовиться к нему; подключил принтер, зарядил его бумагой А-4. Окончательно успокоился, когда жена известным согласием, как он посчитал, удобнее уселась перед телевизором и завладела пультом. После целой дюжины щелчков вернулась к новостям на НТВ. Они уже заканчивались. Дежурным сюжетом о событиях в культурной жизни 
страны. Игорю Павловичу пришлось услышать громкий комментарий из телевизора. – « И СЕГОДНЯ У СЛАВНЫХ МОРЯКОВ БАЛТИЙСКОГО ФЛОТА В ГОСТЯХ ВДОВА ПИСАТЕЛЯ – МОРЯКА. ОНА СТУПИЛА НА ПАЛУБУ ВОЕННОГО КОРАБЛЯ НЕ С ПУСТЫМИ, КАК ГОВОРИТСЯ, РУКАМИ. УЖЕ ЗАВТРА НА ПОЛКАХ ПЛАВАЮЩЕЙ БИБЛИОТЕКИ ПОЯВЯТСЯ ДЕСЯТКИ ЭКЗЕМПЛЯРОВ ОДНОГО ИЗ САМОГО ПОПУЛЯРНОГО РОМАНА ПИСАТЕЛЯ «ПОСЛЕДНИЙ ФАВОРИТ». ТЕПЕРЬ БУДЕТ ЧЕМ ПОСЛЕ ТЯЖЕЛОЙ ВАХТЫ МОЛОДЫМ МАТРОСАМ…»  
– Неужели пополнить знания о своём Отечестве? – с сарказмом, почти заглушая восторг журналиста, спросил Игорь Павлович. – Господи, такое только у нас. И это вместо того, чтобы на каждом шагу ставить ей памятники. Он же в своих романах, – Игорь Павлович быстро и на мысочках вышел в коридор, заглянул в комнату дочери и оттуда ещё громче продолжил – выставил её вселенской б... И распутницей, какой свет не видел.
– Полагаешь, на НТВ нет отдела редактуры?
– В этом отделе, я полагаю, сидят дикари, напичканные знаниями. Их выучили, позабыв воспитать. Именно об этом предостерегала, что не в очередь, Великая Екатерина масона Новикова. Не внял. Потому и в Шлиссельбургской крепости оказался. Глухоту лечить. Но
опоздала, как показывает наша история.
– Тонко намекаешь. Будь твоя воля – меня туда же? Отвечай, чего молчишь? –  улыбнулась Милена Вадимовна. – Я жду.
– Думаю, ты до этого не допустишь, – в ответе она ещё увидела и улыбку супруга.
Упорство, которым просто выпроваживали на свиданье, начинало всё больше раздражать. Да, бывший ученик оказался в тюрьме. Но не из-за школьной же сразу парты попал туда. А будучи совершенно взрослым и даже семейным человеком. И, кажется, до этого он окончил какой-то институт. Письмо из колонии строгого режима снова оказалось в её руках. Перечитывать стала лишь отдельные  строчки. Искала в письме ну хоть намёк на собственную вину, по которой Алёшке Гришину выпала тюрьма. Не открылась в строчках и причина упорно требуемого свидания. А если она в тогдашнем, в их  прошлом?.. Обрадовавшись, отчётливо вспомнила, как на выпускном вечере Гришин никому не разрешал приглашать на танец классного руководителя. Когда же вальс объявили белым танцем, он такими глазами смотрел, что она не смогла не откликнуться своему медалисту. В ответ Алешка галантно предложил себя и вывел её на середину зала.  Он стал так просторно,  широко кружить её, нежно придерживая за талию, что она немножко забылась Он ни разу  не сделал попытки приблизить себя, будто расстояние вытянутых рук давало ему свободу восхищаться. Свою другую ладонь он предложил так, что она ощущала её как пушинку.  Возможно,  что-то и случилось с ним тогда. Сама, и тоже в семнадцать, испробовала похожего чувства. Но у одних это забывается, проходит. Другие, наверное, мучась, могут с этим жить.  Но  до поры до времени, как говорится.
– Хорошо! – тихо проговорила она, избавившись от вальса, и медленно  задумчивыми движениями стала сворачивать в трубочку письмо. – Но только меня ни о чём пока не спрашивай. Пока, ладно? И купи туда для него сигарет, пожалуйста.   
Игорь Павлович вывел принтер на режим «печатать». Супруга вышла на балкон и оттуда  
вернулась с хозяйственной сумкой…     
****
Ближе к середине октября в тутошних местах, сильно на восток от Москвы, зима уже такая строгая хозяйка. Ну, хоть бы где мокрым рыжим пятнышком задержала примету календарной осени. Нет же; до белизны всё выстудит, заметёт и останется.  В помощь  и солнце – светит только. Но разве что по обочинам дороги или на какой полянке снежной целины она оставит макушку-другую скелета полынных кустиков. Но непонятно откуда-то налетит на них стайка мелких птиц. Заверещат, затолкаются, отнимая друг у дружки маковые росинки. До тех пор станут воевать, пока не обезглавят скелет окончательно. Скоро и сами  крошки потеряют в снегу. Потом, словно спохватившись, что не совсем то они сделали, с места снимутся разом и вдруг. И летают они в местах тутошних как-то по-
особому, уж больно скоро… Обо всём этом, наверное, позабыл отписать очень сильно
восторженный до любезности капитан.
И Милена Вадимовна в своём кашемировом плаще и осенних туфельках в тонюсеньких
до прозрачности колготках не могла ничего ответить на вопросы караульного в проходной
зоны. Почти окоченела.
– Вы кто?..  Вы зачем сюда?..  Вы к кому?..
– Вот…  Посмотрите, пожалуйста, – смогла она достать наконец-то письмо распухшими красными пальцами. – Наверное, к нему надо?
– Так точно, вам к капитану, – прочитал на конверте знакомую фамилию караульный. – Но он ждёт вас завтра. Мне и по смене приказано так передать.
– Простите, я самолётом.
– Ладно… Заходите пока сюда, в тепло. Смыков, – позвал караульный, видимо, своего помощника. – Кому говорю, дуй в каптёрку за валенками. Может, и полушубком каким там разживёшься. Я попробую найти капитана, – потянулся он к телефону.
– Будто не знаешь, что там и снега не выпросишь, – нехотя двинулся по адресу помощник.
Время было рабочее и через проходную туда-сюда сновали люди в погонах различной разметки. Кто-то простым кивком приветствовал караульного. Других он успевал первым примечать, вскидывая правое плечо.
– Товарищ майор, вот гражданка… К капитану Немировскому она. А его пока нет на месте, – показали в окошко майору телефонную трубку.
– В рабочей зоне, значит, – взглянул на свои часы майор. – Я там буду. Увижу, передам.
Сумрачное помещение проходной, освещённое окошком чуть больше дыры в скворечник,
сначала показалось ей уютным. Но как только стала отогреваться, сразу же ощутила всю тяжесть стоячего прокуренного воздуха, его тесноту.  Тревожная обстановка, как и самого  поступка в целом, утяжелялись вопросами «зачем?», «кому это надо?». Мало ли что друг другу говорили на выпускном вечере. Договаривались помнить и не забывать, дружить и помогать…  Но столько времени прошло – почти двенадцать лет. Они давно уже взрослые и выбрали то, что выбрали. И вот на тебе – его, Гришина, как конечный результат твоего труда. В чём сейчас надо упрекать школу и себя? Может, не так строго и глубоко вела опрос и редко вызывала к доске. Но его уже с девятого класса наметили в медалисты, и она как классный руководитель просто выполняла решение педсовета, подсказанное, конечно, администрацией. А потом этот самый медалист взял и исчез; не то чтобы  как-нибудь наведаться в школу, напомнить о себе – он ни разу даже не позвонил своему учителю. А вот теперь учитель и понадобился…
«Ещё неизвестно, кто кому больше», – вспомнились Милене Вадимовне уже самые последние слова мужа перед посадкой в самолёт. В ту минуту и даже после, в полёте, она никак не могла найти подходящего определения супругу, высказавшему такую, строго говоря, сентенцию. Всё крутилось возле дежурных слов «демагогия» и «суесловие». Мысленное возвращение в аэропорт, в кресло самолёта, оборвала резко открывшаяся дверь служебного помещения. На пороге застыл, держа руку под козырёк, сложенный законом природы капитан.
– Огорчён лишь непредупреждением. Встретил бы непременно Вас. Здравствуйте, –  тихий и чёткий голос услышала она. И как ответ на красоту, на доброжелательность голоса позволила, не вставая с табурета, подать ему руку. Капитан поднёс её к своим губам.
– Отчего, и я пока не знаю…  Но мне захотелось Вас называть господин капитан. Вы как на это посмотрите?                                                                                                                
-Я бы не возражал, мадам, – и коротким кивком головы, и сухим щелчком каблуков согласился военный человек. – Теперь нам в ту дверь. Позвольте Вам помочь…
– Видал, как они? – кивнул караульный Смыкову, стоявшему в дверях с пустыми руками.  – Я ведь раньше знал, как это называется.
– Даа!.. – выдохнул Смыков. – А не зря наш капитан и зимой носит хромовые сапожки.
–Ты это к чему ляпнул? Не пойму.
Служивые подошли, не сговариваясь, к двери, через которую вышли господин и дама. Ну, чтобы посмотреть ещё, вслед им. И может быть, припомнить чего…  
Капитан вёл свою спутницу по коридору сплошь из колючей проволоки. Заканчивался  он через пару десятков шагов, женской походки, дощатым строеньицем. На крыше его торчала асбестоцементная труба, подающая признаки жизни в той стороне.
– Там наша гостиница. Всё необходимое припасено. Вас разместят. И ещё… Вы должны
меня понять и простить – служба. При себе не иметь колющих и режущих предметов.
Равно как спиртных напитков, наркотических веществ, медикаментов, денег. Если у Вас ничего этого нет,  поверю на слово.
– Имеются деньги. Это Вы прислали? Я хочу их вернуть.
– Сумму примут от Вас под расписку и положат обратно на лицевой счёт заключённого.
– Ефим Семёнович… Господин капитан, а за что он в тюрьме?                                                 
– Исключительно за арифметическую ошибку, – попробовал улыбнуться капитан. – Нет, он так здесь шутит. Если серьёзно… Исполняя обязанности начальника финансовой группы, Гришин в одном платёжном поручении перенёс запятую на три знака вправо. В итоге получилось хищение государственных денежных средств в особо крупных размерах.
– Слава Богу, что не насильник и убийца, – вырвалось у Милены Вадимовны. – Ой, да что я говорю. Простите меня, пожалуйста.
– Ничего, ничего. Всё правильно. Нет, он вполне интеллигентный и образованный парень. Мыслящий и сомневающейся. Правда, сильно обделённый воспитанием. Но в этот капкан мы практически все угодили. Давно. И если быть точным – с 1917 года. Но самое тут и печальное, и страшное – мы продолжаем его совершенствовать. Я имею в виду капкан.
– И как же? Ну, совершенствуем его. Поверьте, мне это интересно.  Возможно, и я этим занимаюсь.
– Однобоко и примитивно. К примеру, красивым и модным словом – «толерантность»
– Если можно, конкретнее?
– Вчера утром я зашел в магазин. С купюрой в тысячу. Милая кассирша попросила меня  сначала разменять её где-нибудь, сославшись на отсутствие у неё размена.
– Понимаю – пустяк, но…
– Я не терплю никоим образом хамства. Лодырям, откровенным прогульщикам всегда ставил двойки… Простите, перед вами ещё и бывший школьный учитель географии. Их  же переводили из класса в класс и поздравляли на выпускных вечерах вручением аттестатов. Долго мириться с этим не мог. Ушел в армию. Поскольку твёрдо числю себя учителем-воспитателем, оказался в этой системе. Как Вы полагаете, следует ли сегодня школьного учителя одеть в форму? – с интонацией осторожности спросил капитан.
– Извините, но на этот счёт я пока ничего не могу сказать.
– Нет, я не в смысле казарменного порядка и такой же строгости.
– Не понимаю, зачем тогда нужна форма? Я так понимаю – форма нужна лишь в самых
исключительных случаях.  
– Чтобы и на улице все видели крайнего, – попробовал сгладить улыбкой вескую причину капитан. – Виноватого во всех бедах нашего общества. 
От слов, произнесённых, как показалось гостье зоны, с откровенной печалью, она  даже замедлила шаги. Приостановившись, подняла глаза на капитана. Его лицо оставалось таким  же мягким и даже милым, каким его увидела в караульном помещении. Словом, всегда способным возвращать людям куда-то подевавшееся их настроение. Одновременно с этим и насторожилась.
– Наверное, – подумала Милена Вадимовна, – неизменные черты, манера, точное направление разговора и состоят на службе у человека, о котором говорят пословицей –  «он мягко стелет, да жестко спать». С таким нужно быть…
– Здравия желаю, – сбил  с мысли солдат внутренней службы, приветствуя обоих с крыльца гостиницы. – Товарищ  капитан, тяга в печке налажена. 
– Вижу. Спасибо… Дневальный Вам поможет устроиться. Я же постараюсь как можно быстрее согласовать новый график свидания. Вам придётся немного подождать. Прими, –
передал капитан хозяйственную сумку дневальному. – Честь имею! – откланялся он.
Гостиничный номер был…  Она не удостоила его и взглядом. Никак не покидало сильное ощущение, что всего какую-то минуту назад там, на тесном крылечке, она рассталась с чем-то очень тревожным и, кажется, важным для себя. Именно об этом важном она уже где-то слышала. И каким-то образом, похоже, принимала в нём участие. Желание быстрее вернуться туда настолько было требовательным,  что она вспомнила место и время, где  такое происходило. Поспешно достала папку с «Храни, Господи, любовь нашу».

«… Работный Петербург поднимался с рассветом. Первыми на улицах появлялись его дворники. После жаркой головомойки от императрицы городской полицмейстер Корф приказал их тоже нарядить белыми фартуками, как и лотошников. Почти следом отворяли свою коммерцию купцы третьей гильдии.
– В здравии добром день начинай, сосед, – приветствовал лавочник, громыхая пудовым
замком. – Чего не отвечаешь, Капитоныч?
– Вот туды твоё туды… Снова вот забыл, – сокрушался Капитоныч, – как велела матушка-государыня в указе отвечать на приветствие. Ведь надысь только дворнику глаголил. Ага, вот – оный в здравии добром и заканчивать вам, уважаемый Потап Кузьмич.  
Степенные люди, после приветствия друг друга, степенно и раскланялись.
– А вот сбитень – горяч и прян! На меду и клюкве – без градуса, а пьян!
– Кому пышки?.. Есть баранки… Кренделя… Ночь готовил, вас любя!
Это уже скорые и юркие лотошники стараются быстрее распродать горячий товар, чтобы опять мчаться за ним в хозяйские трактиры.
Гавань у Васильевского, хотя и была что тебе «резиновая», но и такая не могла принять на свои причалы швартовые у доброго десятка кораблей. Дожидались очереди, бросив якорь, прямо на фарватере почти. Вдоль Неву перегородили. А хлебные обозы тянулись в гавань и с линий острова, и с проспекта Невского, и с Охтинской стороны.
Английский борт принимал русскую пшеницу. Дюжие мужики с мешками на холках бесконечной цепочкой поднимались на борт корабля.
– Дядь Платон, а в англичанина-то как в прорву какую. Да?
– Слабоват… Помню, шведа одного загружали… Управились только в два дня и ночь.
– Выходит, прожорлив народ за морем?
– Как и везде, видать…
Может быть, красотою русского размаха, с которым выполнялся труд дюжими мужиками, приглянулась гаваньская картинка господину тайному советнику Шешковскому. Даже  с минуту любовался ею. После уж оценил – «Хорошо-то как на улице, Господи». Потом набалдашником трости подал знак кучеру ехать дальше. На третьей Василеостровской линии, у деревянного особняка в один этаж, вышел из кареты Степан Иванович. В ту сторону, откуда приехал, оглянулся. Постоял…  Повернувшись к особняку, кликнул дворника. Тот быстро очутился рядом с барином.
– Обер-аудитор Радищев тут ли проживает?
– Совершенно так, Ваш степенство.
– Попроси-ка его, братец, сюда.
Дворник с поручением поспешил в дом, осенённый догадкой, что вдовец всё-таки объявил особняк к продажам. Шешковский направился осматривать строение снаружи. Особняк был давно ветхим; со стен клочьями свисала краска, окна косились «на весь белый свет» из-за болтавшихся ставен, под коньком свили себе гнёзда ласточки…
Спустившись по широкой лестнице с открытой террасы, крепыш Радищев услышал за спиной вежливый голос.
– Потеплее бы оделись, сударь. Да-с!.. Потому как в коляску. Ея Величества повеление…
Хозяин особняка пропустил замечание о платье и занял предложенное в коляске место.
Проезжая опять мимо гавани, запруженной городской заботой…  Невским, суетным и звениголосым, Шешковский снова не удержался.
– Хорошо-то как на улице, Господи!..
– Скучно! Не люблю серое под серым небом, – отозвался Радищев.
Коротенькими фразами обменялись в коляске. Об одном и том же, да по-разному. С тем и въехала она на горбатенький мосток. А с него напрямки в Петропавловскую крепость.
В ней оконце в крупную решетку под самым потолком да арапник на четыре голых стены. Другого из устрашающего в каземате не было. Чистая правда. И ещё вот одна: было строго-настрого велено Степану Ивановичу и пальцем не притрагиваться к тем, кто попадал к нему пусть и не по своей воле «на беседы».
Кроме этого выжидательное молчание поселилось тут. Любопытное с одной стороны и
тревожное с другой. Вот уж и чай давно принесли ему и Радищеву. Простыл весь, а они пока ни единым ведь словом не обмолвились в станах. Шешковский посматривал то на широкую спину крепыша, то на кнут, висевший перед глазами его «собеседника». Но держался пока Степан Иванович. Ибо строгий запрет и помнил строго.  «Гость» тоже держался. Да первым изнемог.
– Коль стал нужен зачем – спрашивайте. Виноват – наказывайте.
– Посмотрел я…  Хоромы-то ваши совсем на ладан дышат. Да-с! Особнячок этот за своей покойной супругой в приданое от господина Рубановского получили? – пустился в рассуждения дознаватель и начальник Тайной канцелярии.
– Да, от него. Но я не совсем  понимаю…
– Где уж каждодневные хозяйские заботы вам – и понимать. Совершенно не
воспитаны-с на такой манер. А Рубановский по головке не погладил бы, буде живу дворцовому переписчику. Ведь четверо его внуков на руках у вас, Александр Николаевич. Да-с!.. И каждому  надо дать кроме образования…
– Но мне хотелось бы, милостивый государь, об существе дела ко мне, – заметно ожил крепыш. – Коли таковое имеется у Вас?
– Разумеется. Ведь будущность собственных детей обер-аудитора и коллежского второго класса советника в нашей беседе не есть главный предмет. Или как?
– Прошу, оставимте детей.
– В таком случае скажите, так ли было: садясь за работу, за сочинительство своего «Путешествия из Петербурга в Москву» Вы должным образом испросили благословения у нашего Господа?  Как должно всякому христианину перед тем, как начать дело какое-либо… Отчего же молчите? Иль припоминаете, как засветили лампаду перед ликом для нас святым, как опустились на колени, чтобы хвалу воздать и помощи жарко попросить у Господа нашего Иисуса Христа?
– Сердечный порыв сказать правду! Знание правды всеми! Это меня благословило. Вы, как я полагаю, согласитесь с тем, что лучший слуга монархам есть правда?
– Верно, сударь. Ой, как верно… Впрочем, как и то, что в именьице своё саратовское с отрочества не наведывались. Позвольте полюбопытствовать, сколько там душ за Вами?
– Двадцать пять. Но положительно не понимаю, какое это…  
– Девятнадцать, сударь. Девятнадцать!
– Но отчего же непременно и девятнадцать, когда я точно знаю…
– Прошу припоминать, – строже велел тайный советник. – Девять годков тому, –  продолжил Шешковский мягче, – получив благословение на брак с мадемуазель Рубановской старшей, Господи, упокой душу рабы твоей… Вы, в память радостного дня, изволили дать вольную сразу шестерым по списку числящихся за Вами душ. Верно ли?
– Кажется, так… Да, верно. Сейчас припоминаю, что я заходил тогда в ревизское присутствие и распорядился. Мне обещали, что всё сделают должным образом и как велит 
закон. Или что-нибудь не так?
– Нет. Теперь слушайте, Александр Николаевич. Очень внимательно слушайте. Ибо Ваш поступок наперёд был продуктом знания, а не воспитания. Итак, одна вольная свалилась на совершеннейшего старца… Эээ, – низко протянул Степан Иванович, припоминая нужное прозвание. – Воробьёва Фому. И стал доживать дни свои нищенством. Посудите: ну какой управляющий будет кормить лишний рот? Другая вольная, опять же без земли,
нашла известного в округе забулдыгу… Эээ, Першина Стёпку. Тот сначала с кистенём на
большую дорогу подался.  С неё к Емельке-разбойнику угодил.
– Свободный человек… Человек, обретший свободу…
– Так, так. Продолжайте. Ну, что же Вы?
– Такой волен делать выбор, – обмяк голосом Радищев. – Но и отвечать за него.
– Вот, отвечать!.. А этому разве обучаются? Такое воспитывается! Вы же, не уладив ни того, ни другого, подарили вольные. Согласитесь, Вас можно уличить как недоноска.
– Милостивый государь, перед Вами дворянин. Я требую тотчас же самых полных и исчерпывающих объяснений. Иначе, я за себя не ручаюсь.                  
– Разве может требовать чего-то выжлятник? А коли дворянин, то запоминайте как Отче наш: свободные римляне пришли к Цицерону, чтобы убить его. Сей патриций, выпросив у толпы минуту жизни, стал говорить перед ними. Когда закончил, свободные римляне кинулись убивать уже тех, кто послал убить Цицерона. И получили сполна те самые выжлятники. По-другому не бывает. Согласны?
– Прошу вас… Позвольте на воздух. Душно тут.
– А как же другие? Четверо ещё, отмеченных щедростью Вашей. Нет уж, сударь мой, потерпите. Все они женского пола. И очень могло статься, что с ними  встречались на постоялых дворах, в трактирах. Словом, там, где делали остановки в путешествии своём.
–Мало ли, – попробовал возразить Радищев.
– С ними не раскланивались по весьма простой причине – отродясь друг друга в глаза не видели. Теперь они, опять же по Вашей милости, кормятся продажей тела своего, – окончил обвинение «собеседнику» Степан Иванович. 
– Выходит?.. По-Вашему выходит, что я… 
– И по-Вашему так же выходит, –  засмеялся Шешковский, довольный своей работой.  –Себя и подобных обрисовали весьма правдиво. В одном лукавство, мол, мы не причём-с…
Хорош хитрец-мудрец. Покоя только от таких никому нет. 
А натурально посмотреть – Вы истый мастак натравливать. Выжлятник, словом, он и есть выжлятник.
– Под кнут определили! Так это?
– Часом, в своём ли  уме? Разве супротив слов кнутом воюют?
– Но я требую! – резко поднялся с табурета Радищев. – Требую, чтобы…
– Сядьте на место. Ишь чего, он требует. Теперь поднимитесь. Слушайте приговор…
Начальник Тайной канцелярии долго копался в своём сундучке. Достал чернила, перья, обёрнутые тряпицей. В последнюю очередь на стол легли исписанные листы бумаги.
– Ея Величество по прочтению «Путешествия» записала. Я вот и зачту: «Страницы сии скоро служат к нарушению союза между родителями и их чадами. Они против закона Божьего и десяти Его заповедей»… Посему далее Ея Величество повелевает пребывать Вам, сударь мой, в остроге Илимском до века своего.       
Поведав сочинителю о его будущем, Степан Иванович стал собирать свой сундучок. На пороге каземата, прежде чем затворить за собой дверь, остановился. Обернулся.
– Чуть не позабыл сказать об главном для Вас, Александр Николаевич. Находясь в краях Саратовских более месяца, довелось слышать об Вас так:  «Барин – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга». Но это уж между нами. Об этом по Петербургу я, конечно, ни-ни…» 

В фанерную дверь номера осторожно постучали, и на пороге появился знакомый солдат. 
– Вам просили передать, что график никак пока не удаётся изменить. И товарищ капитан просит у Вас прощения. Извините, пожалуйста.
– Хорошо, хорошо… Обличитель крепостничества сам был крепостником, – услышал дневальный не совсем понятный ответ.  Но удовлетворившись и этим, закрыл дверь.
– При чём здесь какой-то график? – не отпускал гостью зоны  исторический эпизод.
Мысль была перебита, но не совсем утеряна. Вернулась к только что прочитанному. И легко нашла крепко зацепившую её фразу дознавателя:  «Себя и подобных обрисовали весьма правдиво. В одном лукавство – мол, мы не причём-с… А натурально посмотреть – Вы истый мастак натравливать. Выжлятник, словом, он и есть выжлятник ». 
– Понятно теперь для чего, – догадалась Милена Вадимовна, – перед крыльцом гостиницы капитан ни с того ни с сего вдруг заговорил о форме. Чтоб улицу натравить. Выжлятник! Естественно, он и  придумал свиданье учителя с бывшим учеником. Гришин бы не допёр устроить из свидания что-то вроде спектакля. Помнится, он выводы нужные так и не…
– А как же тогда вальс? – шепотом вырвалось наружу. – Точно помню, что звучал лёгкий грибоедовский, Сентиментальный. Нет, я бы назвала его Нежным…
Тут же не удержалась; в одиночестве провальсировала она несколько вращений.  На последнем зацепилась каблуком за щель в гостиничном полу и упала. Дважды вышло  удачно; во втором случае почувствовала, что под ней мягкий пружинистый матрац. Ну  точно такой, как у неё дома… 
Цех плетения матрацев «люкс» начинал работу на полчаса раньше, чем вся остальная рабочая зона. С голыми руками или в перчатках каких к плетению не подступиться. Эти полчаса у заключённых и уходили на то, чтобы заизолировать, от большого до мизинца,  
пальцы рук. Чёрно-серой прорезиненной лентой в три слоя. Но и их до кожи изъест к
концу смены сталистая проволока миллиметрового сечения. На «люкс» такой уходит два  
километра и сто восемьдесят семь метров. Километры с метрами завиты в сорок четыре тысячи пружинистых колец. И через каждое, оттягивая его пальцем на себя, нужно продеть кассету. В ней катушка с навитыми кольцами. Как разлохматятся слои изоляции на одном пальце, так одна десятая часть матраца и готова.
В большой цене за зоной строгого режима такой матрац. Конечно, там высокую цену не
складывают из ревматизма кистей рук через год плетения. И не из стонов посреди ночи:  «ну, отрубите же мне руки» после второго года. К концу третьего, когда станут обнаруживаться симптомы окостенения суставов, заключённого переведут обязательно на другую работу. С этим здесь строго… Цену матрацам «люкс» держит легированная сталь. Пружинистые кольца вьют только из такого высокосортного металла.
До перехода на другую работу Гришину ещё больше двух месяцев. Из них сегодняшний рабочий день, пусть и не целиком, но можно было бы вычесть; как раз после первой, почти разлохмаченной, изоляции, в цех забежал шнырь из каптёрки, сообщивший новость. Хорошо, что шнырь быстро исчез. Наверное, без догляда оставил беушные тулупы с валенками. Новость испугала Гришина. Не единожды подавая заявление на разрешение личного свидания, он совсем не думал о классном руководителе, как о человеке. Ни разу не представил её лица. Не вспомнил ни её привычек, ни голоса. Знал только ФИО и кто за ним стоит. Лишь голая беда, она диктовала ему строчки тех заявлений. И вот теперь, когда она здесь, совсем рядом с ним и за колючей проволокой, он испугался своего, краской выступившего на лице, стыда.
– Гришин, на вахту! – велел штабной  рассыльный, появившейся неслышно у него за спиной. – Пулей к капитану. Ждёт.
Лететь на вахту, как было объявлено, заключённый не собирался. Накинув бушлат сразу на плечи, он плотно скрестил руки на груди, чтобы спрятать заизолированные пальцы поглубже в тепло, в подмышки. Потом попросил кого-то застегнуть бушлат на одну пуговицу. Передвигаться по рабочей зоне в такой угрожающей позе разрешалось зекам с середины сентября медчастью после нескольких случаев обморожения заключёнными пальцев, приведших к срыву плана по «люксам».
Что его сегодня действительно ждёт свиданье, что можно уже сейчас содрать с пальцев прорезиненную липучку, Гришин понял по улыбке капитана, стоявшего у крыльца вахты. 
– Это правда? – всё равно спросил он. – Она приехала? 
– Нет, кто тебе сказал? – шире заулыбался капитан. – Она прилетела. Ты это понимаешь? – Прилетела!!! Разматывай быстрее пальцы свои. Переоденься и можешь… Бумаги нужные я переоформлю. С сегодняшнего дня. Ну, чего стоишь?
– Вы простите меня, гражданин начальник. Не надо ничего делать. На свиданье не пойду.
–Что?.. Вы у меня не числились в фокусниках.
– Готов, если режим предусматривает, нести за это наказание.
– Я отказываюсь Вас понимать, заключённый Гришин.    
– С этим самым у меня тоже затруднения.
– Тогда объяснитесь. Тут и сейчас.  
– Можно в письменной форме? Понятнее выйдет. 
– Нет. И я слушаю.
– Когда она была где-то там, далеко… А вот приехала, я и испугался. Потому что злость куда-то ушла. Смысла в свидании и нет теперь. Уязвить в сердце, в самую душу без злости ведь нельзя. Мне так кажется. А Вам?
Гришин говорил, глядя капитану прямёхонько в глаза. Думал же, что неоткуда взяться у гражданина начальника понимания, что с человеком, стоящим сейчас перед ним в такой неестественной позе, сохраняющей готовность плести и дальше матрацы «люкс», вовсе  не драма произошла, а случился вселенский апокалипсис, предсказываемый ему  целой кучей лет в школе. Предсказанный совершенно голым и поголовным требованием – лучше учиться! Вдобавок ничего не говоривший о  потребностях в знаниях. И чтоб уж окончательно снять к себе вопросы, продолжил.
– Искренне говорю, на свидании с учителем настаивал совсем не для того… Я жаждал причинить ей острую неприятность, граничащую с унижением. Но на одной из пересылок сюда мне попалась книжонка любопытная. Тут её внимательно одолел. Особенно в ней понравились комментарии. И согласился.
– С чем? Выкладывайте уж.
– Унизить, как я хотел, давно живущих в унижении никоим образом нельзя. Тем более,
сосуществующих с ним. Могу только сожалеть, что поздно в тюрьме оказался, – горько усмехнулся зэк. – Мне бы раньше эту книжонку. Там, на воле.
Он поднял глаза поверх вахтенной крыши. Туда, где остался дом. Набухший блеск взгляда, готовый вот-вот лопнуть, чтобы пролиться, заставил лишний раз убедиться капитана в том, что у такого человека не может быть и капли жульнической крови.  
– Что ж… Ваша позиция, – принялся раскачиваться капитан с мысков хромовых сапожек на каблуки, – не скажу, что абсолютно понятна мне. Однако она ясна и определённа. Но так как её изначально подготавливала злость, то теперь уже я не могу разрешить свиданье.
– Спасибо. Мне можно обратно в цех?
– Нет, – мотнул головой капитан. И приняв, видимо, какое-то решение, велел: – За мной!
Прямым нарушением инструкции зоны строгого режима, идти за спиной гражданина начальника, скомандовал капитан. Ничего не оставалось заключённому, как ступать  за ним следом. Жесткие валенки, машинной валки и сильно капризные  на изгиб, вминали снег до самой земли легко. Хромовые сапоги на осеннем тощем покрове часто сильно разъезжались. Гришину то и дело приходилось подстраиваться в шаг этих самых сапог. Вспотел аж, буксуя то одним, то другим валенком.                                                                                                                                                   
– К куму всё-таки потащил, – согласился со своей догадкой заключённый. – Да я и оперу то же самое выложу, – настраивал себя Гришин, увидев впереди штабной барак…
– Ну какой он уголовник, – оправдывал про себя нарушение инструкции капитан, совсем не замечая скольжения своих сапог. – Человек по-человечески хотел жить…
С сомнением отрядного соглашался и подполковник Журавлёв. Правда, больше молчком. Но однажды, хлопоча за подопечного, капитан услышал его чёткую реакцию на своё умозаключение относительно того, что заключённый потому и заключённый, что не мог под грабительские проценты и дальше выплачивать ипотечный кредит.
– Раз взял – отдай! – грохнул кулачищем подполковник по тонюсенькой папке с делом Гришина. – И никого не должно волновать это – что кризис.
– Кризис, товарищ подполковник, слово греческое и…
– Известно! – по инерции не отдавал инициативу Журавлёв. – У вас ещё что-нибудь есть? Только попрошу о деле.
– Да. Но вот если его на русский перевести, то получается тяжелое, затруднительное положение. И ещё – поворотный момент. Часто искусственно и искусно выдуманный. Как
ваучер в России. Помните?
– Не трогайте его, прошу, – поморщился подполковник. – Я до сих пор не могу избавиться от желания тому придумщику дубовой дверью прищемить яйца. Внукам завещал это.   
– Как раз яйца-то и не при чём здесь. Такое под силу человеку обязательно с глубокими, обширными и всесторонними знаниями без элементарного воспитания. Из дела нашего Гришина видно, что он попался на приманку как раз именно умных и невоспитанных.
– Его, выходит, в своих числите? – с хитрецой осведомился начальник.
– Простите, я полагал, что и Вы склоняетесь к этому.
Ничего не ответил подполковник на предположение подчиненного. Но, возможно, тогда он и махнул рукой, отдавая решение гришинского вопроса целиком капитану…
Подладившись в который раз под нужный шаг, Гришин с облегчением заметил, что не свернул капитан на расчищенную дорожку к штабному бараку. Выходило, что кум на сегодня пока отпадал. Когда же впереди показался коридор из колючки, в конце которого стояла зонная гостиница, Гришин остановил капитана.
– Гражданин начальник, ведите сразу в БУР. Я не пойду туда.
– Послушайте… После Вашего признания считаю, что нам следует продолжить беседу. Вы на это как смотрите?
– Можно и дальше поговорить.
– В штабе мой кабинет соседствует с кабинетом начальника оперчасти. Согласно режиму зоны  я должен буду информировать его.      
После такой откровенности пропала боязнь встречи с бывшим классным руководителем. Поднявшись на крыльцо гостиницы, Гришин вынул руки из тепла. Ничуть больше не тревожась, шагнул внутрь за капитаном. Гостиничный коридор, с потолком на вытянутую руку и подневольно дышащими половицами, обдал крутыми и почти забытыми запахами.  Потянул их в себя носом. Затяжка вышла шумной. Хорошо, что тут же раздались шаги дневального, скрывшие голод по прошлому.
– Товарищ капитан, – козырнул дневальный, – Ваша гостья, кажется, заснула. В тепле.
– Очень хорошо. Откройте, пожалуйста, нам соседнюю комнату. И, если Вас не затруднит, мой кейс из кабинета принесёте?
– Конечно! – согласился дневальный и подтвердил своё согласие белозубой улыбкой.
Предложив заключённому снять бушлат и размотать наконец-то пальцы, капитан сел за стол. Немного обождав, жестом позвал заключённого следовать его примеру.
– Прошу, продолжайте, – попросил он почти дружелюбно.
–Догадываюсь, о злости?
–Можно и так.                                                                                                                                                                  
– Оказывается, я с ней родился, гражданин капитан.
– Разрешаю общепринятой лексикой.
-Спасибо. Но обнаружил это, как я уже говорил, на одной из тюремных пересылок. Мне, как старожилу камеры, досталась совершенно раздербаненная, без начала и конца, одна книжонка. Я окрестил её «любопытной скукой». Сохранившиеся страницы были сплошь заполнены статистическими выкладками. Но вот сноски к ним и меленьким шрифтом… Оказывается, Ефим Семёнович, в двухтысячном году в России произошло сорок семь ЧП, в которых был задействован исключительно человеческий фактор. К примеру, совсем на  
окраине Новосибирска рухнул самолёт. Возле Тулы перевернулся автобус с челноками. А
в столице Калмыкии сгорел дом для престарелых вместе с его обитателями. 
– Ну, ЧП всегда случались и будут. 
– Согласен. Вы правы. Об этом и написано было крупно. Но вот там, где упал самолёт,      
командир взял в пилотскую кабину своего десятилетнего сына и дал ему в воздухе
штурвал. «Пап, дай порулить» обошлось в сотню человеческих жизней. Под Тулой челноки погибли, потому что механик Девяткин выпустил из ворот автохозяйства машину без тормозов. А директор дома престарелых Чулков вместо того, чтобы заменить старую электропроводку по предписанию пожарного надзора, оттягивал решение этого вопроса  распитием водки  с этим же надзором…
Признание, похожее на поиск момента рождения злости, оборвалось стуком в дверь. Это был дневальный после выполнения просьбы капитана. И тот кивками и прижатой рукой к груди поблагодарил служивого человека. Тут же открыл свой чемодан. Выставил на стол термос и разовые стаканчики.
– Кофе, – дал справку капитан, делясь вторым домашним завтраком.
– Крепкий Вы пьёте! – оценил первый глоток заключённый.
– У меня супруга медик. Советует добавлять в него ложку коньяка…  Говорить же, впрочем, как и слушать обо всём этом, можно только с печалью, – вернул Гришина к начатому разговору капитан.
– Не скажите. В меленьких сносках, их давали как независимое и прямое журналистское расследование, тот летчик и школу, и училище закончил троечником. Другие виновные в ЧП были прогульщиками лекций, семинаров. Но им, как говорится, всегда шли навстречу,  ставили трояки. Не стоит даже гадать, что и пожарные, распивающие с тем Чулковым…
– Тогда и её, ту медсестру, из медицинского училища выпихнули тройками. И перекрестились, верно, троекратно. Боже, что творим?
– Вы  про что, Ефим Семёнович?
– Да о вчерашнем. В новостях по телевизору говорили, как молоденькая медсестра так
сумела поставить грудному ребёнку капельницу, что малышке ручонку ампутировали.
–  «Любопытная скука» и разбудила во мне злость. Захотелось сказать своей Милене. И  непременно тут, в зоне сказать, что она…
– Она в этом виновата. Но меньше других, – не дал договорить заключённому начальник.
Он разлил оставшееся в термосе кофе по стаканчикам. Следом достал из кейса газетный свёрток. В нём оказалось два толстых бутерброда. Разделил капитан и их. Ещё чуть-чуть тёплый омлет, накрытый с обеих сторон кусками белого хлеба, был бы обедом и ужином его, потому как капитан стыдился наведываться на кухню для зэков.
Заключённый продолжал наслаждаться редкими и мелкими глоточками, держа стаканчик
то одной, то другой пятернёй. Согревал так освобождённые пальцы. Местами они были 
неестественной белизны, особенно подушечки,  в мелких-мелких выемках. Как бывают
у женщин после большой стирки в корыте или после оспиной болезни.
– Послушай, пожалуйста, – перестал жевать капитан и, разгладив ребром ладони край
газеты из-под бутербродов, прочитал:  «Вчера Государственная Дума приняла в первом чтении закон о снятии запрета на хозяйственную деятельность в пригородных санитарно- защитных зонах»… Но это же, – начал было возмущаться он.
– Светлое будущее. Для пра- и праправнуков Думы. Гнёздышки уже и им вьют. По правде говоря, на их месте каждый забыл бы про тормоза. 
– А вот объявления, – продолжилось чтение.  – «Лесные массивы от собственника продаю. От 6 га. В собственность»,  «Войду в Законодательное собрание своей губернии. Честность, строгую порядочность гарантирую»… Так, а где же рубрика «из нашего сумасшедшего дома»?  Оттуда  печатали анекдоты всегда.
– Я, наверное, пойду, – поднялся из-за стола Гришин. – Мне в цех?
– На сегодня освобождён. Нарядчик в курсе.
– Спасибо… Гражданин капитан… Извините, Ефим Семёнович, просьбу имею.
– Слушаю.
– Будете её провожать, скажите, что исключительная заслуга школы и вузов – утренняя телепередача «Смак». Утром перед экраном одни пожилые люди. Средневековая инквизиция позавидовала бы такой изощрённости.
– Я добавлю «о качественной и здоровой пище для домашних животных». – Дневальный! – по-особому громко позвал капитан. И когда тот, войдя в комнату, закрыл за собой дверь,
строго велел: – Ровно через час разбудите гостью. Спокойно и с извинениями, конечно, объясните, что неожиданно нагрянула проверка режима. Находиться же на территории режимного учреждения посторонним строго запрещено.  
– Будет исполнено! – крутнулся на левом каблуке дневальный.  
– Минуту… От моего имени в гараже попросите машину. Пусть отправят её прямо к 
поезду. Капитан посмотрел время на своих часах. – Через два с четвертью должен будет
подойти московский.  Скорый, из Новосибирска.
На улице, от входа в коридор из колючки, им сигналил помощник караульного Смыков, подняв вверх обе скрещенные руки. Это означало: зона принимает этап, её широченные ворота нараспашку, внутреннее движение близ них строго запрещено. На сигнал Смыкова  капитан согласно махнул тоже рукой с крыльца гостиницы, и тот навесил замок на калитку.
– Первая пятёрка – пошла!- донеслось от ворот на крыльцо. – Выровняться второй…
Этапы сюда приходили почти регулярно через две недели. И не мог капитан не отметить, что за последние пять лет преступность сильно помолодела. Здорово обновился и сам жанр преступности. Появились такие её виды, как рейдерство, продажа людей. Все эти изменения, да и сам новый этап, исключительно пятёрками заполняющий территорию     зоны, Немировский считал не иначе, как кладбищем заслуженных побед российской системы образования…Глядя на его новосёлов, определившихся сюда разными статьями  
и на разные сроки, капитан стал давать свои пояснения кладбищу. Говорил убедительно,
но тихо – верный признак присутствия внутреннего большого темперамента.
-Помнится, первую могилу на нём стали копать, когда отменили переводные экзамены. Следом перестали оставлять лентяев на повторное обучение. А чтобы придать такому новаторству  естественное, логическое рождение, энергия Марьиванн была направлена на появление  классов, в которых не было бы неуспевающих. В характере нашем напрочь отсутствует такая черта, как мелочность. Скоро целые школы, а за ними и Управления образования принялись рапортовать о своей работе на все 100%.  Правда, из школьного расписания исчезли уроки начальной военной подготовки, правописания, этики и, конечно,  чистописания. Такого усердия ей в помощь власть не могла и не заметить, и не оценить. В 1977 году Президиум Верховного Совета учреждает звание «Народный учитель СССР». Столь высокая оценка не могла не привести к нашему, присно памятному, знаменитому социалистическому соревнованию. Включились в него от городов до республик...
Бывает, что погоня за наградой отнимает прелесть награды. И сигнал бедствия обществу первой подала газета «МК». В одном из своих номеров, кажется, за
2000-тысячный год, анонсирует: -«50% золотых медалей у московских выпускников липовые». Оставшиеся проценты оценила уже сегодняшняя администрация США, высказав тревогу прямо:  «Образование в России деградирует». Другими словами, конвертировать сильно никудышнее образование останется  только русскому рублю. Но бог с ним, с этим долларом. В другом прямо караул – моль фундамент вконец изъела. А наша химическая промышленность перестала выпускать препарат под аббревиатурой ДДТ. Больше известный под названием «Дуст». Указаниям тогдашнего премьера она следовала:  «Нам такой порошок проще купить, а не производить». Похоже, тот премьер успел получить образование известным способом. А как ещё можно было усомниться в трудах Адама Смита, доказавших, что занятость рабочих рук есть благо  государству.
Но больше всего из печального помнится, как и каким образом  школа научилась скрывать то, что она производит. Прятать то, из чего складывается фундаментальные устои государства. Словом, конечный продукт своего труда. Ибо перестали и давно классные руководители давать письменные характеристики своим выпускникам. Потому лгунишки с меленькими воришками, отчаянные лодыри с прогульщиками, запросто и смело подают документы, например, в юридические колледжи. Выходит, что самый ненужный камушек идёт в фундаментный материал. Прилепится там, обживётся. Потом возьмет да изымет из уголовного кодекса хвостик статьи, карающей воровство, «с конфискацией имущества».  Ходят слухи, что колледжи своего профиля собирается открывать и наша Государственная Дума. А что тут такого нереального? Ведь давным-давно на нашем Центральном телевидении успешно функционируют курсы по подготовке дикторов. Их конечный продукт уже на всю страну вещает. Вместо слова «КОГДА» говорят  «КОДА». Следует говорить «ТОЛЬКО», мы слышим «ТОКА». Существует наречие «ТОГДА» - там  «ТОДА». Похоже, свет в окошке у них  «СКОКА?».
– Семьдесят третья пятёрка – пошла! – продолжала принимать зона этап.
– Три сотни, шесть десятков, пять единиц передано.
– Триста шестьдесят пять принято.
Значения выкриков с обеих сторон ворот совпали. Ворота закрыли. Помощник Смыков
поспешил к калитке, чтобы снять с неё висячий замок.       
Капитан, за ним и Гришин спустились с крыльца гостиницы. И, как раньше, в явное нарушение инструкции, заключённый очутился за спиной гражданина начальника.
– Догоняй, – приказал тот…